Участник группы «Иркипедия» в сети Facebook Олег Петухов провел кропотливую работу по нанесению ориентиров на панораму Иркутска в момент строительства Иркутской ГЭС (около 1954 г.). Познакомлю читателей irk.ru с его работой и книгой Анатолия Кузнецова «Продолжение легенды», в которой описан Иркутск тех лет.
Метки:
1. Иерусалимское кладбище (ЦПКиО)
2. Виден подъемный кран. Строительство общежития ИГУ на ул. 25 октября.
3. Школа № 26
4. Александринская церковь (за «Слатой» на Трилиссера), снесена в 1961 году.
5. Построенные уже на тот момент жилые дома на Байкальской - 162, 166, 168 и др.
6. Пожарная часть №2
7. Белая трехэтажка - гастроном на Байкальской, 143.
8. Двухэтажный дом по Байкальской, 151 или 153.В
9. Частный сектор на Цимлянской
10. Управление кирпичного завода
11. Лисихинское кладбище
12. Фундамент этой трубы находится на территории «Водоканала»
13. Амурское кладбище
14. Еврейское кладбище
15. Лепрозорий около будущего бульвара Постышева
16. Татарское кладбище
17. Карьер кирпичного завода
18. Кирпичный завод
19. Иркутская ГЭС
20. Последние сохранившиеся дома Малой Разводной. Они уйдут под воду через два года - после окончательного перекрытия Ангары и начала заполнения водохранилища.
Поблагодарим Олега за его работу и обратимся к художественному свидетельству об Иркутске середины 1950-х.
Анатолий Васильевич Кузнецов (1929 - 1979) - известный советский писатель. Наиболее известно его произведение о терроре фашистов в Киеве «Бабий яр». А первой его повестью было «Продолжение легенды», написанная под впечатлениями от работы бетонщиком на строительстве ГЭС в нашем городе.
Повесть была популярна. переведена на несколько языков, стала первой в оттепельной молодежной прозе, задав курс для Аксенова и Войновича. Долгое время была под запретом, потому что Кузнецов в 1969 году сбежал из СССР. 
Вот отрывок из повести:
«В шумной толпе (на вокзале - В.С.) я растерялся и никак не мог найти выход в город. Все вокруг торопились, бежали. Кричали над ухом: „Есть горячие пирожки!.. Вот свежие щи!“ Разговоры, цветы, поцелуи, смех. Всех встречают, все куда-то пойдут, у них есть дома, семьи или знакомые. А я вдруг почувствовал себя таким одиноким, никому не нужным. Вот просто — болтается в мире какой-то человек. Зачем болтается? Почему?
Пристань оказалась недалеко от вокзала, за мостом. С моста Ангара была величественной, широкой, с удивительно быстрой и красивой водой. Плавали катера, лодки, шипел буксирный пароход, разворачивая баржу.
…Я умылся ангарской, холодной как лед водой, вытерся носовым платком, подхватил чемоданчик и пошел с растрепанными мыслями по Иркутску.
Это, оказывается, изумительное, ни с чем не сравнимое чувство — когда приезжаешь в незнакомый город и узнаешь его, открываешь в нем что-то его привычное и неповторимое.
Впервые в жизни я увидел деревянные тротуары. Это ряды досок, проложенные вдоль улиц по обеим сторонам, отполированные подошвами, по ним приятно и как-то спокойно, уютно ходить — стук-стук…
Улицы Иркутска были тихие, тенистые, уже с утра жаркие и пыльные, словно это и не Сибирь, а по меньшей мере Средняя Азия. Город пах летом, пылью и горячей листвой. Прохожие не торопились, не неслись, как по Охотному ряду, одеты были просто, скромно — и все стали казаться мне приветливыми. Автомобили были редкие, ездили осторожно и долго испуганно сигналили еще за сто шагов от перекрестка. В Москве мы уж совсем отвыкли от гудков.
С пыльных заборов смотрели устрашающие пасти львов, и реклама кричала, как она может кричать, наверно, только в провинции:
ТРИ!!! Последние представления! ТРИ!!!
СМЕШАННАЯ ГРУППА ХИЩНИКОВ
под управлением
Н. ГЛАДИЛЬЩИКОВА!
На арене ПЯТЬ клоунов!
Вечер сплошного смеха!
Приходите смеяться!
— Бабушка, вы не покажете, как пройти к центру?
— К центру, сынок? Поезжай на трамвае.
— На каком?
— На первом, сынок.
Я подошел к остановке и стал ждать первого номера. Трамваи подходили, но… они были без номеров. „Странно, — думал я, — как же их различают люди?“ Безномерные трамваи изредка подползали, никто ничего не объявлял, а пассажиры садились, как-то угадывая нужный вагон. Толпа на остановке была большая, люди спешили на работу, двери вагонов брались с бою. Угрюмый длинный старик со стулом не мог попасть уже в третий трамвай. У него я несмело спросил:
— Скажите, пожалуйста, какой это номер?
— Никакой.
— Как?
— Ага, вы с вокзала? В Иркутске одна линия. 
Подполз очередной трамвай, и странный старик ринулся к ступеньке. Я так удачно последовал за ним, что толпа приподняла меня от земли и буквально внесла в дверь.
Представьте себе этакое приземистое красное сооружение, похожее на увеличенную спичечную коробку, с крохотной жалобной лампочкой впереди, которое грустно звякает „динь-динь“, жужжит, катится, а внутри так набито людьми, что не продохнуть, не пошевельнуться, только поскрипывает крыша. Героические иркутские кондуктора дают сигнал с помощью веревки и кричат:
— Оплачивайте! Приготовьтесь на выход!
Линия была длинная-предлинная, она тянулась через весь город. Я сошел там, где сходило больше всего людей, то есть меня опять вынесли. В витрине висела „Восточно-Сибирская правда“, и там я кстати прочел, что в недалеком будущем „Иркутск украсится троллейбусом“. Страница газеты была посвящена молодым строителям телецентра. „В мире чудес“ называлась заметка о телевидении. Мне было так странно: здесь это — еще чудо будущего. 
И вдруг я впервые ясно ощутил, понял, как много еще дел в стране и сколько есть еще городов вообще без трамвая и всего того, к чему давно привыкли в Москве. Трамвай — мелочь, просто он натолкнул меня на эти мысли, и я с удивлением как бы остановился и посмотрел вокруг другими глазами…
Текла обычная жизнь улиц, но мне все казалось новым, особым. Я хотел понять этот незнакомый город и его людей. Вот они живут далеко в Сибири… Чем они живут? Куда они идут? У всех заботы или просто гуляют? Мороженое на углах; толкучка у киоска с водой; рыбьи хвосты шевелятся в кошелке у старушки — странные рыбы. Я вспоминаю, что видел такие на рисунках. Стерлядь!
По мостовой едет не спеша извозчик — самый настоящий, живой. Неплохой книжный магазин — заперт еще на замок; а на витрине „Мартин Иден“; в Москве его не достанешь… Носятся пыльные, обшарпанные такси — „Победы“; надписей „Переход“ нет, переходи себе где вздумается.
Дома — самые разные, каждый живой и со своим характером. Нет плоских монументальных фасадных рядов. Дома, вероятно, строились в разные времена, в разных стилях, промежутки между ними заполняли павильончики, плющ, а в общем вышло что-то очень теплое и уютное. Каждая улица — как книжная полка в библиотеке.
Там стоят новенькие, пахнущие краской, с хрустящими страницами тома — и рядом какая-нибудь брошюрка, какой-нибудь заслуженный, подклеенный, доживающий свой век „Монте-Кристо“.
Были новые громадные жилые дома, был старинный театр и величественное, с колоннадой Управление Восточно-Сибирской железной дороги. А стоило свернуть вбок — и уже теснились деревянные срубы из могучих бревен, темно-коричневые домики с белыми ставнями, с воротами из тех же могучих бревен и табличками „Во дворе злые собаки“. 
Мне казалось, что я попадаю в мир пьес Островского. И вдруг тут же, рядом, оказывается современный, шумный, заасфальтирован ный двор с детской площадкой, волейболом — совсем как в Москве. Только перед свежим, новым зданием, заваленный известковыми бочками и лесами, еще торчал приземистый купеческий лабаз с ржавыми гофрированными шторами, старинным замком и современной вывеской „Универмаг“.
Чудилось, что дома борются. Старые и маленькие, почерневшие, со злыми собаками, хотели сидеть тихо в своих мирных углах; они выращивали капусту и вывозили ее на базар. Но приходили новые, веселые; они становились там, где им хотелось, — молодые, уверенные, не всегда и замечающие, как по-волчьи зло топорщит современный лабаз свои кривые железные шторы, как деревянные срубы толпой торопятся прочь, в кусты, под листья, гневно сверкают заплывшими крохотными оконцами: их покой нарушили, какой ужас! Караул!
Так бродя, я наткнулся на чистильщика (обуви - В.С.). Он расположился у каменной ограды в уютном, затененном местечке. Вдоль ограды молча, неподвижно сидели несколько толстых, ленивых мужчин и рассматривали прохожих, изредка тихо переговариваясь. Мои ботинки запылились и вытерлись чуть не добела. Я нерешительно остановился.
Чистильщик молча, жестом фокусника метнул мне табуретку.
Я сел, и толстяки принялись осматривать меня с головы до ног.
Не знаю, где, у кого он учился, но такого виртуоза, такого чудо-чистильщика я еще не видывал. Руки у него мелькали быстро-быстро, будто растворились в воздухе, только слышалось жужжание щеток; так жужжит вентилятор. У чистильщика мелькали кисточки, коробки, черные шарики, камушки, тряпочки. Щетки у него были пяти или шести сортов. Он подбрасывал щетку правой рукой, брал коробочку, а в это время ловил щетку левой рукой, посылал ее под колено, а в воздух уже летела бархотка…»
