Я читаю Юрия Козлова с конца, то есть, первый для меня – последний его роман «Враждебный портной». Я не почувствовала постмодернизма, и начало понравилось мне необычностью подхода к теме судьбы народа и страны. Не зря здесь обыгрывается слово «портной». Взгляд сквозь призму одежды и моды, как некой философии, идеологии. Архитектура города рассматривается тоже как наряд, соответствующий эпохе. Длинная цитата, но очень мне нравится.
«… Ленинград был его родным городом. Он понимал его горькую, оторванную от (советской в то время) реальности, претерпевающую непрерывное разрушение красоту. Она, подобно мимолетному утреннему огню на изразцах бездействующего камина, открывалась Каргину в разных образах и ракурсах. В прямых улицах, венчаемых угловыми, с башнями наверху, как носорожьими рогами, домами. Во вложенных в каменные колчаны водяных стрелах каналов. В тянущихся вдоль горизонта воздушных, соединенных золотыми кнопками и скрепками куполов и шпилей, линиях набережных. Даже в глухих колодцах дворов, в потускневших интерьерах старых подъездов, в широких промятых каменных ступеньках, ведущих на этажи с коммуналками, в выгрызенных временем, ветром и дождем свистящих пустотах в телах атлантов и кариатид он видел эту исчезающую красоту. Она — пусть исчезающая, но красота — вопиюще контрастировала с уродливой, точнее, даже не уродливой, а жалкой, как тупое молчание у школьной доски, одеждой Каргина…
И город, казалось, износил свою каменную одежду до светящейся, особенно во времена белых ночей, ветхости…
Но в СССР отсутствовал портной, знающий, как подправить хоть и изношенную, но изысканную одежду. Тот же, который был, кроил и шил простые и примитивные, как жизнь в бесклассовом обществе, изделия. Душа города отвергала их. Ленинград постепенно превращался в каменного оборванца, лучшее время которого осталось в прошлом…»
Красиво и необычно. И дальше о роли шинели в жизни русского народа.
«…Поэт прожил на белом свете неполных двадцать семь лет, лихорадочно, лишь бы отвлечься от проклятого манекена, размышлял Каргин, его личность не успела отлиться в сознании современников и потомков в законченную (пусть и с бесконечными вариациями) форму, как, к примеру, личность Пушкина. Тот — „наше всё“. Лермонтов — „наше не всё“, но что именно за вычетом „всё“, никто точно не знает. „Наше кое-что“. Ему фатально не повезло с местом в истории литературы. Хотя он, а не Гоголь первый одел ее в …шинель. Грушницкий ходил в солдатской шинели — символе унижения крепостного народа, вопиющего социального неравенства, прогрессивные дамы его жалели, подавали оброненный у источника на водах стакан, а потом Печорин равнодушно, как скотину, его пристрелил и, кажется, сказал чтото вроде „финита ля комедия“. Зачем? Нет, шинель в русской литературе далеко не комедия… Но Лермонтов, предвосхищая Гоголя, Чехова, Лескова, великого Достоевского, народников, народовольцев, нигилистов, охранителей, провокаторов, а в итоге блоковских двенадцать (по числу апостолов за вычетом Иуды?) с Иисусом Христом в шинели впереди, опережающе ее прострелил! Создавая шинель, он одновременно восставал против шинели как меняющегося по форме, но неизменного по содержанию символа России. Но что взамен? Он не сказал. Вот это несказанное и остается от Лермонтова после вычитания „всего“. Он вызвал мир на дуэль, мысленно в него выстрелил, но мир подло укрылся в бронебойной шинели, а потом сам ответил отнюдь не мысленным, а убийственным выстрелом! Грушницкий глуп, но… вечен, вдруг потекли в ином (гуманистическом?) направлении мысли Каргина, как и стреляющий в него Печорин. Почему „лишние люди“ всегда стреляют в тех, кто глуп, но честен, как Грушницкий и Ленский? Не потому ли, что на тех, кто изначально глуп, но остаточно честен, держится мир? Убери их, и весь оставшийся мир станет „лишним“. Он уже, в сущности, почти лишний, потому что глупых и честных все меньше, а умные честными не бывают…»
Интересный поток сознания. После шинели было советское пальто.
«…советское пальто. В него, бесполое, серенькое, неладно скроенное, но крепко сшитое, со временем преобразовалась напитанная кровью, как бисквит ромом, революционная шинель.
Граница, по-прежнему, оставалась на замке, но сторожевую функцию шинели пальто утратило. Территория поползла живыми лоскутами. Пальто пока еще прикрывало тело, маскировало безнадежно обвисший срам СССР, но лихие ребята с ножницами уже спорили, кому какой лоскут отхватить…». И вот что получилось:
«Три девушки и два парня с заклепками микрофонов в ушах, айпадами в руках, рюкзаками за плечами. Никакого порядка в одежде. Все в искусственно рваных джинсах с заштрихованными волокнами прорезей на коленях, а одна девушка — в хламиде без рукавов, но с распущенным на ленты косым подолом.
Россия развалится, расползется на куски, как эта хламида, вдруг даже не подумал, а понял Каргин, если молодежь выбирает рваную одежду. Фрейд прав! Главная оговорка — в одежде! Единая страна больше никому не нужна!»
С судьбой страны понятно. А теперь к отдельному человеку.
«Точно так же отвергали изделия советского портного Каргин и миллионы других молодых людей, встречавших (за неимением — по причине возраста — ума) и провожавших друг друга по одежке. Они не хотели, чтобы их настоящее и будущее остались в прошлом… Каргин заканчивал десятый класс, ходил с девушками в кафе, подолгу гулял с ними по вечернему городу… Отправляясь на очередное свидание, Каргин критически осматривал себя в зеркале и сознавал, что выглядит чудовищно. В формально (поверх старых швов, которые натирали ноги, как невидимые стигматы) перешитых брюках с длинной мотней (штанины вздергивались на ходу так, что виднелись в лучшем случае носки, в худшем — голые белые ноги), в криво зауженной рубашке с широким, как жабо, воротником, в замшевых туфлях на два размера больше, он видел развалины своего так и не состоявшегося образа, крушение надежд, оскорбительную и неправильную попытку враждебного портного (судьбы) испортить его жизнь. Печаль неисполненных желаний, безнадежность и серость советской жизни оседала пылью на его (отцовских) замшевых туфлях, остроносыми шхунами выглядывающих из-под парусов нервно дергающихся над носками штанин…»
Жизнь Каргина, главного героя, как у всех: войны, репрессии – всё, что было в стране за эти годы. Все описано с учетом одежды. И бизнес его тоже связан был с одеждой. Но вот реальный сюжет начинает сдабриваться фантасмагорией, герой уходит в параллельную реальность – что это? Полная «кысь»! Неужели маститый Козлов боится оторваться от прошедшей литературной моды, которая теперь просто раздражает? Вопрос писателю о книге:
– Так стоит ли в таком случае предлагать читателю очередной пессимистический прогноз?
– Общество давно утратило чувствительность к прогнозам. Оно не реагирует на них. Перманентное ожидание катастрофы, так можно охарактеризовать нынешнее состояние общества. Мы дышим этой катастрофой. Она в каждом мало-мальски талантливом произведении любого современного русского писателя. Но писать сегодня надо не о неизбежности катастрофы, а о том, что нужно сделать, чтобы её избежать. Собственно, об этом роман «Враждебный портной».
Вам предлагается постараться извлечь из романа эту мысль: как избежать катастрофы?
