Мы регулярно ощущаем, что некоторая часть нашей жизни – это любимые фантомы. У одних – почти всё, у других – почти ничего. Каждый прагматик однажды обмирает, поняв, что не избежал иллюзий.
Александр Мотелевич Мелихов, петербургский писатель, кандидат физико-математических наук, давно посвятил себя литературе, написав более десятка крупных вещей. Среди них: «Роман с простатитом», «Нам целый мир чужбина», «Интернационал дураков», «Тень отца», «Любовь к отеческим гробам». Кроме того, он заместитель главного редактора журнала «Нева», публикующего серьезные произведения современных авторов. Выступает в печати как публицист.
"В последние годы А. Мелихов развивает концепцию «человека фантазирующего», рассматривая историю человечества как историю зарождения, борьбы и распада коллективных грез. Система взглядов удивительно стройна. Выглядит тезаурус, то есть набор важнейших понятий и схема основных взаимосвязей в мелиховском мире, следующим образом. Мир разделен на реальность и мечту (грезу, сказку, химеру). Реальность без грезы отвратительна. Греза дает силы для жизни и уничтожает страх смерти… Грезы-сказки многообразны, но отличаются прежде всего количеством людей, ими охваченных. Одна из величайших, существующая для двоих, именуется любовью. Далее идут родовые, классовые, общенациональные грезы и химеры… Человека отличает от животного не умение пользоваться орудиями труда, а умение относиться к плодам своей фантазии (фантомам, грезам, идеалам), как к реальным предметам и даже гораздо более серьёзно: «Только человек способен жертвовать во имя того, чего нет, что существует лишь в его воображении».
Я прочитала роман Мелихова «Любовь к отеческим гробам». Главный герой романа как бы складывается из внутреннего ядра, настоящего его «я» и многих наслоений – условностей, фантазий. С другими людьми он взаимодействует этими внешними слоями, подыгрывая коллективным устоям, а его суть саркастически наблюдает за его собственным поведением и поведением других людей, в основном, родственников. Препарирует их, видит насквозь, понимая, что он неразрывно связан с ними рыхлой внешней частью. "Мелиховские сюжеты плетутся, как сеть, а вся композиция их стянута к действующему, вспоминающему и думающему «я». Первый его объект – это теща, Бабушка Феня.
«Бабушка Феня оставалась добродетельной исключительно из любви к добродетели – никакой пользы от нее она не ждала. „Видите, что с нами люди делають?“ – горестно вопрошала она, изредка задумываясь, какие выгоды ее семейству принесли честность и щедрость. Но в патетическую минуту – при виде очередного свинства – она могла вновь страстно провозгласить: „Надо жить, чтоб тебе люди не проклинали!“ „Люди“ – в ее устах это было суровое слово, обычно она называла их „людюшки“. Временами меня утомляло ее непреходящее умиление по всем поводам. Брат приехал пилить со мной дрова – „братчик родненький приехал!“ Еду навестить мать – „к мамочке родненькой поехал!“
Садимся обедать без водки – „ни граммуточки не выпили“. Ее вечные „картошечка“, „капуска“, „мяско“ иногда приводили мне на память Иудушку Головлева. Но она действительно питала нежность ко всему полезному – и не ради приносимой им пользы, а ради того умиления, которое рождалось в ней созерцанием всего, что шло как должно. Всего, что отзывалось идеалом… Больше всего она любила благолепие – „людюшки“ дружно сидят за столом или дружно работают „вместечки“, коровы хрупают сеном и умиротворенно отдают молоко, собаки ластятся к хозяевам и ярятся на чужих (но только на цепи), младенцы взахлеб глотают молочко, земля напитывает сытностью картошечку… Довольно долго эта каратаевщина меня тоже умиляла, но когда мне пришлось „вместечки“ с Бабушкой Феней принимать какие-то решения и проводить их в жизнь, я обнаружил, что она в любой момент готова пожертвовать истиной и целесообразностью ради сиюминутного переживания мировой гармонии. М-гармонии. В любом планировании она видела душевную черствость, граничащую с низостью, а то и с жестокостью. Все должно делаться само собой, как сама собой наливается соком клюква на болоте…»
Жена Катька, «как и Бабушка Феня, тоже одушевляет все живые и мертвые стихии и входит с ними в глубоко личные отношения и даже после самых жестоких размолвок с ними в конце концов находит какие-то оправдания всем, кроме Сталина, Гитлера и Зюганова. „Рожа масленая!“ – гневно бросает она телевизору… Катька ищет компромисса между своим реалистическим рассудком и утопической душой в беспрерывных пожертвованиях – на рождения и похороны, на вдов и сирот (на храмы никогда), – но при этом постоянно саркастически проходится и по рыданиям о всеобщей бедности, да и по самим беднякам: у бастующих шахтеров спины жирные, тетки, перекрывающие уличное движение, все в шубах, на работу на два часа в день никак не найти уборщицу… Когда моя еврейская душа не позволяет выбросить поношенное пальто – „отдай лучше бедным“, – она растерянно разводит руками: „Бедные все толстые“. У Катьки практически нет недостатков – одни избытки. Впрочем, и всякое зло есть передозировка какого-то добра».
Имелся еще брат жены Леша, пьющий, почти не работающий. Его заведено было жалеть. Когда наш герой был «лопухом», он благородно «помогал» Леше. За его терпение и помощь близкие отблагодарили: «Я был готов понимать и понимать, хотя в глубине души все-таки подло надеялся, что рано или поздно мое великодушие тоже не останется незамеченным. Поэтому я был, можно сказать, ранен в самое сердце, когда услышал от Бабушки Фени, что мне „хочь на голову клади“. Бесспорное великодушие бывает только у сильных – великодушие слабого неотличимо от стремления отдать раньше, чем отнимут, а я уже начал из двух равноправных версий всегда выбирать наименее выгодную: если я неотличим от труса и слюнтяя, значит, я и есть трус и слюнтяй».
После этого поменялся герой: приветливую озабоченность поменял любезную непроницаемость – «как писец китайского императора».
«Меня-то почти ничего уже не волнует, поэтому я все чаще совершаю разного рода бытовые оплошности. Идиотик мой, умильно сокрушается Катька: угасание моего интереса к реальности представляется ей нарастанием гениальности».
Свое отношение к национальному вопросу герой обыгрывает и подчеркивает через бесподобное описание своего отца. «Для его же собственной пользы надо было освободить русский народ от всяких опасных иллюзий – и прежде всего от завышенного мнения о самом себе: отец с такой скрупулезностью и простодушием собирал все скверное о русском народе, что в конце концов я начал на полном серьезе подозревать, что евреи действительно враги России, – это я, который всегда брезговал любыми обобщениями: „русские“, „евреи“, – как будто они действуют по единой программе!»
Погостив в Израиле, он изумился абсолютным непониманием России вторым поколением русских евреев и смирением первых эмигрантов. «Неужели евреи и впрямь устали быть великим народом с дивной и страшной судьбой, народом, чьи отпрыски по всему цивилизованному миру в первых рядах вечно устремляются за каждым новым фантомом и вечно расплачиваются за каждое новое разочарование, и теперь наконец решили „просто жить“? Но я не верю, что человек способен „просто жить“ – чего же Марианне не жилось в России? Там ей жизнь была не в жизнь без романской литературы, а здесь, оказалось, вполне можно жить и воспитательницей в каком-то жутком интернате для маленьких уродцев – у одного нет кишечника, у другой половины мозга…»
И «Россия вдруг представилась мне огромной растрепанной скирдой, покинутой в темном поле, – ее разносит ветер, растаскивает и топчет бродячий скот, и никому-то, кажется, она не дорога, кроме дураков и сволочей… И я понял, что никогда не смогу его покинуть, этот несчастный, растрепанный, исчезающий призрак: каждый из нас с легкостью обойдется без России – беда в том, что ей без нас не обойтись. Образ не может жить без тех, кто его воображает». Прекрасный, кстати, роман. Такие живые персонажи, столько разных эмоций вызывают. Может, вы поймете: на чем стоит соединенность таких несовместимых людей, как наш герой и все остальные?
