Марину Степнову многие ставят в один ряд с Грековой, Токаревой, Улицкой, Рубиной. Естественно, это вызвало желание познакомиться с ее книгами. Цитата из интервью с Мариной немного напрягла: «Тестостерон позволяет мужчинам быть агрессивными, жестокими. Это нормально. А вот мстительная, злобная женщина – это вызов женской природе. Вокруг женщины должна быть зона комфорта и всепрощения. В противном случае тебе не хватает эстрогенов и надо идти к врачу». Как-то слишком сказано: «зона комфорта и всепрощения». Еще и сладкий отзыв: «Читайте Марину Степнову, станете лучше и добрее, внимательнее и бережнее к тем, кто рядом…». Но, полистав ее «Хирурга», я успокоилась: писательница патологической добротой не страдает.
«В обитель материнства хрипуновская мама приехала с плавающими от эйфорической боли зрачками и долго не могла понять молоденькую раздраженную врачиху… Медсестра, веселая разбитная жлобовка, проворно повлекла хрипуновскую маму по всем кругам роддомного конвейерного ада – клизма, бритье лобка, душ, праздник переодевания в линялую сорочку с больничным клеймом – и все это с прибаутками, хиханьками и садистским, вполне палаческим матерком. Хрипуновская мама, поминутно вытирая мокрый ледяной лоб, бормотала – та я сама, я сама все – и натужно улыбалась: медсестру никак нельзя было злить, она могла подменить ребеночка, подсунуть какого-нибудь с кривыми ножками и заячьей губой, а то уронить маленького на кафельный пол, а потом сказать, что такой родился – соседки говорили, в роддоме еще не такое вытворяют.
В разгар всеобщего веселья в дверь процедурной заглянула акушерка – с целью пригласить толстую медсестру на бизнес-ланч, состоящий из чая с рафинадом и загорелых баранок. А что? В двенадцать часов в роддоме все пили чай – чего тут такого? Наличие кряхтящей от муки Хрипуновой акушерку огорчило, но не слишком. Она сама была трижды мамаша Советского Союза и потому знала – рожать дело хоть и добровольное, но тягомотно долгое. Иную первородящую распинало и корежило на дыбе высоких материнских чувств часов этак по двадцать с лишним. А ежели первородок десять? Да еще три палаты пузатых клуш на сохранении? Нет, ежели из-за каждой тресом исходиться, не то что чая не попьешь – на двор поссать выскочить будет некода. Потому акушерка изобразила губами нечто вроде медного гонга, зовущего гостей к праздничному столу.
Ща – радостно откликнулась медсестра, девка холостая, нерожавшая, а потому относившаяся к бабьим страданиям с замечательно-профессиональным равнодушием.
– Йодом ей тута намажу. А то мало ли… Давай, растопыривайся, мамаша. Покажь, бля, свои родовые пути.
Соскучившаяся ждать акушерка подтянулась поближе и с ленивым, чуть брезгливым любопытством заглянула в свежевыбритую, расцарапанную промежность хрипуновской мамы. Оттуда на нее, прямо сквозь цианозное, напряженное, больное и воспаленное даже на вид, смотрел кусочек пульсирующей макушки, покрытый слизью и длинными, как водоросли, липкими волосиками.
Офуела… – сразу севшим шерстяным голосом прошептала акушерка, завороженно глядя на кровавое таинство, – совсем офуела… И, с места взяв верхнюю октаву, заорала: Какой, на хер, йод! Головка прорезывается! Она рожает давно, а ты, бля, со своим йодом!
И обмякшую Хрипунову, собирая трубными криками бригаду и распугивая блуждающих по коридору животастых рожениц, в очередной раз то волоком, то под руки, потащили в родзал».
Круто! Недаром роман «Хирург» сравнивали с «Парфюмером» Зюскинда.
Марина Степнова – редактор и писатель, переводчик с румынского. Поступила на филологический факультет Кишиневского государственного университета, впоследствии перевелась в Литературный институт им. А. М. Горького. Окончила аспирантуру Института мировой литературы. Больше десяти лет работает в глянцевых журналах. Автор нескольких книг стихов и прозы. Живет и работает в Москве. Автор романов «Хирург», «Женщины Лазаря», «Безбожный переулок».
Не будем останавливаться на семейной саге «Женщины Лазаря». Восторгов уже много. «Хирурга» вы увидели, почитаете, если понравилось. Мне показался интересным «Безбожный переулок». Нравственная ломка одного из героев нашего времени.
Развитой социализм, детство: «…мы жили бедно и плохо. Мама молчала. Отец раздражался. Я рос… Отцовские запреты пересекали мир под самыми разными, порой немыслимыми углами – словно красные лазерные нити фантастической охранной системы. Шевельнешься, заденешь невидимый острый волосок, и сразу завоет со всех сторон, закричит, стебанет коротко и страшно – открытой ладонью…
Мать поднимала длинное лицо, бледное, словно стеариновое. Бесцветные глаза, вялый рот, мягкие бульдожьи брыла – все неумолимо стремилось вниз, оплывало. Даже в том возрасте, когда все мамы – сказочные принцессы, Огарев знал, что его мама – некрасивая. Она не смеялась, не красилась, даже не пахла.
Огарева даже не провожали ни в школу, ни в садик, да и никто никого не провожал – и это было лучшее время дня, совершенно свободное, особенно весной. Лучшие воспоминания детства. Полное одиночество…
Отец словно загородил собой весь мир. Ему невозможно было понравиться, угодить – в принципе, как ни старайся. Маленьким Огарев пробовал. И не раз. Очень долго Огарев был уверен, что дело в нем самом, просто это он был такой никчемный, неловкий, плохо рисовал, падал с велосипеда, не так держал ложку – отец одним взглядом умел показать: нет, неправильно, бестолочь… Огарев физически ощущал, какой он свалявшийся, липкий, нескладный. Не прикоснуться. Слишком противно». Его сторонились.
На борьбу его настроил спорт. Помог случай. Убедившись, что он не хуже других, Огарев добился главного – перестал дрожать, получил права человека. Стал сильным, холодным и скрытным. Оставалось выбрать только профессию. Поступил в медицинский. Сначала скучал от монотонной зубрежки. Потом «вдруг понял, как устроен человеческий организм. Фраза, которая стала потом его фирменной, – давайте разберемся, как это работает, – родилась именно тогда, на лекциях по патологической анатомии. Человеческое тело распахивалось перед Огаревым, словно анатомический атлас, алый и гладкий внутри, теплый, наконец-то понятный. Все было взаимосвязано и разумно настолько, что ошибиться мог только самый нерадивый, самый заспанный ученик». Стал хорошим врачом. А тем временем…
«Все больше народу уходило из медицины. Просто на прокорм. В медрепы. В охранники. На паперть. Кто куда. Огарев, помыкавшись, тоже попробовал себя на поприще медицинского представителя, но медреп из него вышел скверный. Английского он не знал, служить был не рад, прислуживался – тошно». Потом устроился в платную клинику.
«В клинике Огареву не на кого было рассчитывать. Он был один. Никто бы не стал его выгораживать в случае чего. Никто бы не стал за него спасать. Принимать решение. Брать ответственность на себя. Огарев был на самом переднем крае. На линии огня. Он не знал, кто войдет в его кабинет следующим – и чем ему можно помочь. Знал только, что помочь – необходимо. И методично, специализация за специализацией, накачивал себе новые навыки. ЛОР-болезни. Кардиология. Пульмонология. Гастроэнтерология. Эндоскопия. УЗИ…»
Работа. Преданная жена. И, неожиданно, шаг в другой мир. «Маля не считала денег. Просто не знала, сколько их. Вообще не знала. Деньги были всегда. Это было неприятно. Богатая Маля. Она была богатая. Грубое, толстое слово. Не шло к ней совершенно». Девушка просто жила – красивая, легкая, ничем не озабоченная. Она не знала другой жизни. «И в зажатой, изуродованной Москве, где все либо изображали свободу, либо напролом, всеми способами к ней рвались, это было даже не странно. Ненормально. И оттого производило особенно сильное впечатление». Огарев влюбился, бросил всех – и жену, и прежнюю работу.
«Огарев устроился на работу в самую жирную и неприятную частную клинику Москвы, про которую раньше и слышать не хотел… Огарев вдруг – впервые за свою практику – осознал, что может все. Действительно все. Достать любое оружие, скрыть следы любого преступления, он мог удариться в бега – и его бы прятали, мог раздобыть любой документ, одолжить сколько угодно денег, еще больше денег, наверно, мог не вернуть. Все что угодно. Сляпать фальшивку, сменить внешность, фамилию. Достать любую – действительно любую – вещь. За считаные часы…» А Огареву все равно скучно и плохо. Тогда он впервые выехал за границу.
«…бродя с Малей по европейским музеям, вдруг понял точку, в которой российские правые и левые, сами того не ведая, соприкасались. Любовь. Конечно, они были влюблены. Он сам был влюблен, чего там. История неслась сквозь Россию, сшибая все на своем пути, срывая головы, стирая память, а в Европе – нет, даже не останавливалась. Просто обитала. Особенно в Италии, конечно. Зачем искать новое место для города, если здесь уже жили этруски? Зачем ломать дом, если ему всего тысяча лет? Итальянцы были вписаны в свой ландшафт, стали его сущностью, частью. Рим существовал сразу во всех проекциях, во всех одиннадцати пространствах и временах – и был при этом совершенно живой… Россия, традиционно то обожавшая Европу до угодливого виляния хвостом, то щетинившая на нее жесткую, свалявшуюся холку, снова неотвратимо сползала в темный свой период. Водила тяжелым лицом, прищуривалась. Искала врагов…
Двадцатый век проехался по Европе так же страшно, как по России. Но вот они – улыбаются, пожалуйста. Устраивают музейные экскурсии для своих умалишенных, сортиры – для колясочников, ругают политиков, делают сыр. Живут. Огареву вдруг стало больно. Так больно, как будто у него отняли целую жизнь».
Маля покончила с собой. Была больна. А переродившийся Огарев, как он сказал – уже не русский, а просто человек, продолжал свою новую жизнь. И снова в Тоскане, в финале этой истории герой вдруг осознает себя абсолютно счастливым. Почему? Мне кажется, что счастье для него – свобода. От патриотизма, от амбиций, от любви, от долга. Счастье махрового эгоиста. Роман сумбурный, сырой, со многими «не верю!». Как говорит оппозиционная критика: «…отсутствие идеи, сюжета, внятной речи, здравого смысла и смысла вообще». Но читается.
