«Лита почему-то вспомнила себя маленькой. Она помнила себя с очень раннего возраста. Например, как стояла в детской кроватке с прутьями. Она очень хорошо помнила свои чувства в тот момент – ей было очень тоскливо. По-взрослому тоскливо. Все было то же самое – хоть в год, хоть в семнадцать. Еще она помнила себя в больнице. Сколько ей тогда было? Три, четыре? Она лежала без мамы. Там были и большие девочки, взрослые и далекие, а Лита сама должна была выливать свой горшок. Однажды она пролила все это на себя, и нянечка на нее орала, а Лита беззвучно плакала посреди коридора – она была уверена, что произошло что-то смертельно страшное. И эта тоска ведь так никуда и не делась. Она как будто ходила за Литой всю жизнь, прячась, и ждала удобного случая – а случаи наступали очень часто. В пионерском лагере. В новой школе. Просто в жизни. Вдруг эта сволочь выходила из тени и говорила – а я тут. И Лита тогда могла только замереть, как замороженное дерево. Больше ничего. А в последнее время эта гадина ее все время ждала у кровати по утрам. Лите было страшно просыпаться. Потому что тоска стояла около кровати и набрасывалась на Литу, как только она открывала глаза…»
Эта цитата из книги Марины Нефёдовой «Лесник и его нимфа» говорит о тоске неприятия молодыми из 80-х обязательной жизни, фальшивой и серой. У каждого поколения свой цвет и ощущение времени. "Написанная Мариной Нефедовой история пробивает насквозь, оглушает искренностью. Как точно сказал главный редактор «Никеи» Владимир Лучанинов, она «производит какое-то феерическое впечатление, извлекая пиковые переживания прямо из подсознания. Такое случается редко, но с этой книгой произошло: мы всей редакцией совершенно единодушно и бесповоротно полюбили ее» (из предисловия).
Ну так что это за девочка? Семнадцатилетняя Лида Литовченко – Лита – какая она была? Из какой ее жизни выросла такая книга?
Москва середины и конца 80-х. Жила девочка на Арбате. Брюнетка с бледно-голубыми, как у хаски, глазами. Очень эмоциональная. От мультика про варежку, например, где девочка хотела собаку, а вместо собаки у нее была варежка – все детство рыдала. Когда девочка клала варежку на блюдечко и гладила ее, Лита начинала рыдать и до конца мультика не могла остановиться. Также воспринимала музыку. В общем-то девочка жила нормально. Занималась музыкой, а еще лучше пела. Рок 80-х, школа 80-х… Понятно, что было на первом месте.
«Все рухнуло в один год, который так хорошо начинался – их семья наконец-то получила отдельную двухкомнатную квартиру в доме на Шаболовской. Лита тогда училась в шестом классе. Мама была счастлива, папа тоже – он никогда не уклонялся от маминого курса. Для Литы же это событие стало почти катастрофой. Она страшно скучала по Арбату, по старой школе и друзьям. Отдельная комната ее совсем не радовала. Новая школа ей совсем не нравилась. Новый класс ее не очень принял. Но самое страшное событие случилось через полгода жизни в новой квартире – от них ушел папа. К другой женщине, которая, как потом выяснилось, была у него давно…»
«Для Литы же с четырнадцати лет жизнь стала невыносимой. Особенно новая школа, в которой она должна была хорошо учиться. Она не вписалась в класс, с первого же дня влипнув в конфликт с его лидером, девочкой по имени Алиса. Этим она заслужила себе независимость и одиночество. Друзей у нее здесь не было».
«… она покупала себе странную одежду в комиссионках. В детстве она боялась выглядеть смешной. Сейчас стала выглядеть смешной специально. Невзирая на школьное возмущение, она заявлялась в школу в рваных джинсах и старом растянутом свитере, с распущенными волосами и в хайратнике. Иногда нацепляла на голову шляпу или даже откопанную где-то тюбетейку. Ее выгоняли, водили к директору, пугали милицией, дома были страшные скандалы – но Лита была непреклонна… Она начала петь в переходах. Сначала одна. Страшно было только в первый раз. Потом она перестала замечать вокруг себя людей. Она слушала, если удавалось стрельнуть у кого-то кассеты, записи западных джазовых и рок-певиц, но пела именно так, как хотела сама. Иногда, когда она пела, очень спешащие по переходу прохожие останавливались… Втайне от всех она писала музыку. На чужие стихи – брала их из толстой, раздобытой мамой в обмен на лекарства книги „Поэты Серебряного века“. Читала и чувствовала, что вот для этого стихотворения может придумать музыку. И придумывала. И стихи начинали в этой ее музыке жить».
Плохая девчонка «с голосом Дженис Джоплин и застывшим одиночеством в глазах среди худых бледных ребят в джинсах, с длинными волосами, фенечками и гитарами. Они поют в переходе, пьют дешевый портвейн, все время курят, прогуливают школу, университет, мотаются „стопом“ и поездом в Питер на флэтовые концерты, не ладят с родителями, уходят из дома. И еще они никому не верят».
В семнадцать лет Лита уже ничего не чувствовала, как старуха. Ее девизом стало: «Никто никому не нужен». «Любовь – это когда в одной комнате поют что-то под гитару, а в другой под это пение трахаются». Значение имела только музыка. "Откуда у нее брался драйв – это было загадкой. Она могла превращаться в мышку, которую никто не замечал после концерта, могла сидеть в углу с книжкой во время грандиозной попойки, патологически избегала всяких знакомств. Она изменялась, только когда брала в руки гитару. Из тормоза превращалась в человека, способного довести людей до экстаза…
«– Сестренка, – вот откуда у тебя этот блюз, а? У тебя есть родственники в Африке? Нельзя просто так уметь хрипеть как черная. Откуда этот блюз, а?»
Случайно встреченный длинный студент, как оказалось, с Урала, принял все ее причуды как должное. «На самом деле странно было узнать, что он с какого-то там Урала. Он совсем не был похож на провинциала. У него был как раз довольно московский, скорее даже питерский, интеллигентный вид. Недаром Лита приняла его за пипла». Приехал в Москву искать отца, который не знал о его существовании. Понял, что зря, учился, работал – жил. Но с пустотой внутри. Пока ее не заполнила Лита. Лесник – Саша когда-то хотел стать лесником – не хотел мешать ей мотаться по городам с концертами рок-группы, где она солировала. Лита не могла выбрать: любовь или музыка. Но, когда обнаружилось, что Саша болен, только она, совсем еще девочка, одна тащила его из болезни. То, что она пережила, редко кому под силу. Может быть, ей помогло обращение к Богу, искреннее и непосредственное.
«Лита боялась заснуть. Ей казалось, что если она заснет, он умрет. Она, конечно, периодически проваливалась в какое-то подобие сна, лежа на своих стульях, но ненадолго и неглубоко.
На шестой день Лесника увезли на какое-то обследование. Лита осталась одна.
Ей стало так пусто, как будто он уже ушел навсегда.
Она сидела на его кровати. Потом встала на пол на колени.
Она подумала, что если кто-нибудь войдет, она сделает вид, что что-то уронила.
Она встала на колени перед тумбочкой, а за тумбочкой была стена. Лита смотрела на эту отвратительную больничную белую стену и молчала. Она не знала, что говорить и о чем просить. Она чувствовала, что с Лесником происходит то, во что она не имеет права вмешиваться.
Она молчала, потом смогла наконец сказать: „Господи, помоги Саше“. Она несколько раз это повторила: „Господи, помоги Саше“. Больше она не могла ничего просить. Она не могла просить жизни, потому что чувствовала, что тут без нее разберутся. Господи, помоги ему. Что помоги? Выжить или легко умереть?
Потом она, стоя на коленях, положила голову на тумбочку и застыла».
Книга написана нормально. Не «чернуха» и не «сопли». Как-то очень верно. И надежда есть на хороший конец.
«Она не знала, что ждет их там дальше. Сколько там химий и операций. Она знала только, что к смерти они уже прикоснулись. Что теперь, наверное, можно попробовать начать жить. Лита плакала. Лесник спал».
