Александр Генис – русский американец, журналист, писатель и культуролог. Я не бралась за книги Гениса, избегая неопределенности жанра. Достаточно книг с рассуждениями ни о чем и обо всем. Но, в конце концов, остановилась на одной книжке – «Уроки чтения. Камасутра книжника». Это из книг-эссе о литературе и культуре. Прочитала. Наверно и другое посмотрю.
Почему одни вынесли из школы ненависть к чтению, а другие наслаждаются процессом, переходя от сведений к эмоциям, от эмоций к чьим-то умозаключениям, сливаясь с мировосприятием разных писателей, возвращаясь к своим мыслям и эмоциям и так далее? Это называется уметь читать. Откуда берется умение читать?
Научить читать должна школа. Но Генис считает, что школа подходила к литературе как к математике. Нужно было решать задачи: находить в произведении тему, идею, красную линию. Список задач, темы и идеи были заранее прописаны в каноне, созданном школой или же для школы. Канон опирается на историю литературы. «От „Повести временных лет“ сквозь „Князя Игоря“, Фонвизина и Карамзина он тянется к Пушкину, обнимает золотой XIX век и завершается бесспорным Чеховым. Канон – базис национальной культуры: он – производит русских. В древнем разноплеменном Китае китайцами считали всех, кто знал иероглифы. Наши иероглифы – это классики, Толстой и Пушкин…» Жизнь без канона принесла новый опыт и новые проблемы.
«Камасутра» – это, конечно, шутка, но рассуждения на тему чтения и литературы забавляют подходом.
Во-первых, Генис рекомендует остановиться на первых строчках книги. «Начало книги напоминает шахматный дебют… Иногда это определяющая тональность, иногда – обманный ход, усыпляющий бдительность, иногда – вызов (традиции или терпению) и всегда – подсказка читателю, который обязан затормозить на первом абзаце, чтобы сориентироваться на местности и понять, куда его занесло и чего ждать».
В книге рассматриваются варианты вводных абзацев и объясняется, почему они именно такие и никакие иные. А что, очень интересно. Откройте книгу и угадайте: что она вам сулит?
Потом оценим язык. «Иногда мне даже кажется, что наш вдохновленный Бродским фетишизм языка – ответ на обмеление содержания. Когда все сказано, мы вынуждены говорить другим манером. И это прекрасно. Можно читать ради слов, можно – обходиться без них вовсе, но нельзя делать и то, и другое разом…»
Об особенностях языка Толстого, Достоевского, Гоголя Генис написал, утверждая неожиданно очевидное, как-то не замеченное раньше.
«Как же читать классиков? Толстого – порциями, Достоевского – залпом. Первый выдерживает марафонский ритм, второй – только истерический спринт, загоняющий читателя до смерти, иногда – буквально. С романами одного хорошо жить на даче, перемежая главы речкой, чаем, грибами. Книги другого читают болея – не выходя из дома, не вставая с постели, не гася свет».
Особое отношение у автора к античности. «Древний мир интересен тем, чем он не похож на наш. Это – опыт альтернативной истории, как Атлантида – только настоящая и всем доступная…» Комедии Аристофана у него – желтая пресса Афин. Эсхил, Геродот, Софокл очень серьезно себя воспринимали и писали в назидание потомкам. «Самое непривычное у греков – дистанция от низкого к высокому: ее не было. Читателю, наученному другой традицией, трудно поверить, что Аристофан был собутыльником Сократа, которого он безжалостно и несправедливо высмеял… Римлян понять проще, чем греков, потому что они сами проще. Пороки их соблазняли не меньше нас, слава и кровь – больше. Плохие римляне похожи на Берию, хорошие – на Рузвельта».
Согласна с рассуждениями писателя о диалоге. Его ищешь в тексте, схватываешь, оцениваешь и решаешь – читать или не читать.
«Самая человеческая часть текста – диалог – захватывает больше всего. Его читатель не бросит, не дочитав. Портрет пропустит, рассуждения – тем более, пейзаж – наверняка, но обмен репликами завораживает нас почти механически, как теннис. Зато и уровень автора диалог показывает так наглядно, что по нему легко судить незнакомую книгу. Нигде фальшь так не пагубна, как в диалоге».
Еще один посыл: «Не всякая трудная книга заслуживает того, чтобы над ней убиваться». Бывает, что мера сложности превосходит порог терпения. Кто-то преодолевает и чего-то для себя заслуживает. Вот Генис говорит об «Уллисе» Джойса: «Впервые читать эту книгу можно только пунктиром. Прерываясь на каждой строке, чтобы влезть в комментарий, ты узнаешь много необходимого и еще больше лишнего. Без помощи комментатора нельзя понять, что написано, а с ней непонятно – как».
«Приключенческие романы – самые важные в жизни, ибо с них она начинается». Интересно о приключенческих романах, в частности, о Киплинге. Киплингу хватило таланта, чтобы убедить читателя в особой роли белого человека. «В „Книге джунглей“ колониальная история упрощена до мифа и утрирована до сказки. Человеческий детеныш заброшен в мир его меньших братьев. Лишенный клыков, зубов, хвоста и шерсти, он улыбается волкам потому, что ничего не боится. Даже голый, как лягушка, от которой он получил свое имя, Маугли – венец творения. Он стоит буйвола, заплаченного Багирой, ибо за ним великое будущее подлинного хозяина джунглей.
Поскольку сам Киплинг видел их, как и мы, лишь на картинках, он вообразил джунгли первобытным лесом, жестоким – ветхозаветным – Эдемом. Здесь убивают, чтобы есть, знают цену мести и презирают силу без чести. Современники Киплинга считали тигра Шерхана Гитлером, а шакала Табаки – Муссолини. Но, несмотря на них, джунгли – разумно устроенная утопия, в которой царит рациональный, как у Платона, Закон, никогда не приказывающий чего-либо беспричинно… Придя, как англичане, в чужой мир, Маугли покорил его, как мечтал Киплинг, – умом и лаской. Уважая прежний порядок, Маугли подмял его под себя, заменив вожака волчьей стаи. Благодаря ему старое и новое в джунглях слилось в гармонию, исключенным из которой оказалось лишь загадочное на первый взгляд племя бандерлогов. В джунглях, где у всех, даже кобр, есть свое законное место, обезьяны – изгои. О них не говорят в приличном зверином обществе».
Как вы относитесь к метафоре? «Когда Плюшкин предложил Чичикову ликер, тот увидал в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке. В этой, казалось бы, бесхитростно наглядной метафоре отразился сам Плюшкин с его давно испортившейся душой, запертой в заколдованной бутылке». Генис рассматривает метафору со всех сторон, смакует и наделяет силой и необыкновенным смыслом.
Истории в библиотеке Гениса отведено лучшее место. «Опираясь на бесспорно произошедшее, история строит из него воздушные замки – с придуманными речами, идеальными героями и выбранными за экзотичность деталями. В сущности, такая, классическая, история – альтернативная реальность, научная фантастика, обращенная вспять».
В литературе слишком сильная индивидуальность автора соперничает с созданной им личностью. «Простым писателям и писать проще. Не боясь уступить герою, они летят за ним, ставя в строку те слова, что подвернутся первыми. Обходясь банальным и незатейливым, такие авторы стилистически стушевываются, позволяя на своем тусклом фоне сверкать герою». Герой начинает жить самостоятельно. Как Шерлок Холмс, например.
Кто-то любит толстые романы, кто-то тонкие книжки. «Тонкая книга скачет, толстая бредет. Одна берет интенсивностью, другая – размахом. Тонкая – скульптурна, толстая – аморфна, а также – нетороплива, бездонна и не требует конца».
О его отношении к смерти, к вампирам, к самиздату, к переводам прочитаете сами.
О русском языке, кажется, уже хрестоматийное:
«… мало что в жизни я люблю больше отечественных суффиксов. В каждом хранится поэма, тайна и сюжет. Если взять кота и раскормить его, как это случилось с моим Геродотом, в „котяру“, то он станет существенно больше – и еще лучше. „Водяра“ – крепче водки и ближе к сердцу. „Сучара“ топчется на границе между хвалой и бранью. Одно тут не исключает другого, так как в этом суффиксе слышится невольное уважение, позволившее мне приободриться, когда я прочел про себя в Интернете: „Жидяра хуже грузина“. Попробуйте обойтись без суффиксов, и ваша речь уподобится голосу автомобильного навигатора, который не умеет, как, впрочем, и многие другие, склонять числительные и походить на человека. Приделав к слову необязательный кончик, мы дирижируем отношениями с тем же успехом, с каким японцы распределяют поклоны, тайцы – улыбки, французы – поцелуи и американцы – зарплату».
Я знаю, что эта книга многим понравится.
