«Иркутянки очень чувствительны». Режиссер Александр Баркар — о вайбе города, сленге и слабых мужчинах

Александр, когда вы впервые оказались в Иркутске, какое впечатление город на вас произвел?

— Впервые я приехал в Иркутск осенью 2020 года на режиссерскую лабораторию. Сразу почувствовал, что город меня принял: был теплый сентябрь, я даже гулял в майке. В Иркутске присутствует эклектика, которая не убивает дух самого города. Например, недавно я гулял в центре, увидел здание из стекла и бетона, а у его подножья – деревянная избушка. Обычно, когда со старинными зданиями соседствует современная архитектура, это вызывает неприятный диссонанс. А здесь такого нет. Такой галереи зданий – в разном стиле, в разном состоянии – я давно не видел!

Из-за работы я много езжу по стране. Бывают города, с которыми случается любовь. Иркутск как раз из таких городов. Дважды я был тут зимой, трижды – осенью, и всегда было хорошо.

Замечаете пресловутую разницу в менталитете между жителями центральной части страны и сибиряками?

— Мне кажется, урбанизация сгладила различия в менталитете жителей разных уголков страны. Меня часто спрашивают: мол, а какие зрители в нашем городе? Или же говорят: «Наш зритель вашу режиссуру не поймет». Я отвечаю, что нет какого-то конкретного зрителя: свердловского или иркутского, ижевского, архангельского. Все люди сейчас плотно интегрированы в массовую культуру. Проще говоря, человек может не видеть «Звездные войны», но знать, что там дерутся на светящихся мечах и кто такой мастер Йода.

Различие менталитетов строится на разнице в ритме городов. Например, Москва – жесткая, и люди привыкают быть такими же, потому что в сильном потоке нет времени на сантименты. В Иркутске не так, поэтому есть ощущение, что люди открытые, более эмпатичные — вопреки стереотипу о суровых и закрытых сибиряках. Возможно, это из-за жесткого климата: ведь когда человек на собственной шкуре может прочувствовать боль, страдания и лишения, ему проще понять другого, попавшего в трудную ситуацию. Когда я впервые прилетел в Иркутск зимой, обо мне сразу начали заботиться: «Есть ли у вас теплые вещи? Давайте, мы вам валенки дадим?».

Кстати, когда я впервые приехал в Иркутск, он напомнил мне Одессу – архитектурой (каждое здание как произведение искусства), легкой неухоженностью, за которой скрывается старина. У этих городов сходный вайб.

К слову о «вайбе». Новые сленговые слова теперь переносятся и на театральные подмостки. Как вы к этому относитесь?

— Язык — не мертвая структура. Когда мы репетируем спектакли по произведениям Пушкина или Грибоедова, мне приходится очень долго объяснять артистам, что значат те или иные словесные обороты, хотя это классический текст. Как-то я ставил «Мизантропа» Мольера в Волгоградском театре и попросил, чтобы мне сделали новый перевод. И там была такая фраза: «Сейчас в моей френдленте – сплошной хайп и кринж в большом ассортименте». И мне тоже задавали вопросы: «Да как вы посмели… на этой святой сцене?!». Я отвечал: «Почитайте об истории создания этой пьесы, о скандале, случившемся из-за того, что Мольер использовал словесные обороты, которые в тот момент были новоязом». Почему же сейчас он должен звучать, как триста лет тому назад? Мы же сейчас тексты с «-ять» не используем.

В этой теме можно провести параллель с обнажением: современные режиссеры иногда «раздевают» актеров на сцене, иногда актеры матерятся. Я для себя сформулировал такое отношение: если персонажу обнажением есть что сказать (не показать!), то это оправданно. Если спектакль развалится без раздевания или мата, то пусть артист разденется, пусть выматерится. Если же это происходит ради какого-то шокового, пустого эффекта, это убивает саму идею театрального искусства – вступать в диалог со зрителем.

Я не сторонник приправлять новоязом русскую классику. Но, говоря о современной драматургии, я за то, чтобы использовать слова, которые сейчас есть в обиходе, в том числе и жаргонизмы, и нецензурную лексику. Делать вид, что люди не говорят матом, – значит создавать из театра псевдореальность, демонстрировать лучшую версию жизни. А театр существует для того, чтобы разговаривать со зрителем о том, что его волнует, на понятном языке, заставлять сильно чувствовать. Попадать в болевую точку.

В иркутском театре вы ставите уже третий спектакль. Что скажете о местной труппе?

— Когда я познакомился с иркутскими артистами, приятно удивился тому, в какой форме они находятся: следят за собой, играют на разных инструментах, поют, танцуют. Опираясь на опыт работы в разных театрах страны, скажу, что более профессионально оснащенной труппы, чем труппа иркутского драмтеатра, я не встречал. С кем бы из артистов я ни поработал тут – все справляются с задачами.

С чем это связано, как думаете?

— Связываю это с хорошей актерской школой. Мне безумно нравятся выпускники местного театрального училища: в этом году взял в труппу своего театра (Александр Баркар – художественный руководитель Сарапульского театра — прим.ред.) девочку из Иркутска. Я работал с выпускниками московских вузов и, за исключением некоторых курсов, они проигрывают местной актерской школе.

То есть в театральной сфере есть тенденция децентрализации, и в регионах артисты ничуть не хуже столичных?

— Давно разрушен миф о том, что за хорошими постановками нужно ехать в Москву или Санкт-Петербург. За последние семь лет в списке номинантов и победителей «Золотой маски» много театров из провинции. Просто в какой-то момент их руководство решило, что им интересна фестивальная деятельность, и пригласили молодых режиссеров, которые поставили там значимые спектакли. Раньше всех до этого додумались в Красноярске, Омске и Екатеринбурге. Остальные регионы пока в роли догоняющих, но центробежная сила запущена, и рано или поздно революция свершится: театры придут к поиску новых форм и многообразию репертуарной политики.

В предыдущих интервью вы говорили, что все ваши спектакли про женщин и вам интереснее изучать женский мир. А какими вы увидели иркутских женщин?

— Из-за того, что я репетирую больше, чем гуляю и общаюсь с людьми, мне сложно составить какую-то характеристику иркутянок. Могу сказать про артисток. Здешние женщины кажутся мне гиперчувствительными.

Мне кажется, актрисы все такие…

— Не совсем. Есть артистки, которые совершенно не готовы к ментальному обнажению перед зрителем, к абсолютной беззащитности перед залом. А в Иркутске, когда ставишь задачу перед актрисой, рассуждаешь о чувствах героев пьесы, видишь, как ее мгновенно прошибает… Когда мы репетировали «Лошадку», я сказал одной актрисе: «Держи паузу столько, сколько тебе необходимо». И она молчала очень долго, пауза вызывала мурашки… Чувствовалось, что в этот момент с ней происходило что-то важное, личное, и в этом было столько правды… В моем опыте общения иркутянки – умные, глубоко чувствующие женщины, которые зачастую вынуждены о своих чувствах молчать.

Почему?

— Не знаю. Может быть, «This is a man's world» («Это мужской мир» — пер. с англ.), как поется в песне. А может быть, российские женщины привыкли достойно переносить трудности, терпеть. Я наблюдал за тем, как менялось настроение зрительниц на нашем спектакле «Рождественские грезы». С одной стороны, это удача, а с другой – нам просто удалось попасть в то, что они не проговорили, замолчали… Изучать мир женщин гораздо интереснее, мужчины – скучные.

А мужчины не обижаются, когда вы так говорите?

— Да пускай обижаются, их мнение меня мало интересует (смеется). Женщины интереснее, потому что они многогранные, разные, сложные. А мужчины более предсказуемы.

У Иркутска есть очень женская история – жены декабристов, последовавшие в Сибирь за мужьями…

— Я преклоняюсь перед уровнем их самопожертвования и запредельного достоинства. Какими бы ужасными ни были события, они могли себе позволить высоко поднятую голову. Это круто! Сейчас такое могут только женщины, наверное, потому что мы живем в эпоху инфантильных мужчин. В нежно мною любимом фильме «Бойцовский клуб» есть фраза: «Мы — из поколения мужчин, выращенных женщинами. Поможет ли другая женщина в решении наших проблем?».

Как же с этим бороться?

— Не хватает мужского воспитания, много неполных семей – как раз-таки из-за мужской инфантильности. Нужно донести до мальчиков (до взрослых уже поздно), что основное, что делает их мужчинами, – это не высокий рост, мускулы, маскулинность и борода, а умение принимать решения и брать на себя ответственность.

Можно обвинить меня в толстовстве, пропаганде «Домостроя». Но я считаю, что гармония между людьми может быть только тогда, когда каждый осознает свои сильные стороны. Я не говорю, что женщина должна быть на кухне, нет, я за то, чтобы она строила карьеру. Но не стоит забывать, что женщины добиваются целей мягкой силой, нежностью, любовью, пониманием, эмпатией, а мужчины – стойкостью, надежностью. Не надо меняться ролями. Да, брать ответственность страшно, я сам каждый раз с ума схожу, когда нужно поменять смеситель дома. Но надо, потому что я – мужчина. Кроме того, моя задача сейчас – быть хорошим папой, не хочется подвести свою маленькую дочь. Ее зовут Аня, она учится во втором классе. Но понимаю, что я далеко не идеал, это меня пугает и заставляет рефлексировать. Поэтому у меня так много спектаклей о семье, о детях.

Тогда вопрос о «Капитанской дочке», которую вы ставите сейчас в иркутском драмтеатре. Зная ваш режиссерский стиль, хочется узнать, что же нового ждать в знакомом всем произведении?

— Начнем с того, что первый вопрос, который стоит задать при прочтении этой повести: почему она называется «Капитанская дочка»? Ведь все произведение – это дневник офицера Петра Гринева, а сама капитанская дочка Маша Миронова ничего не решает. Она – третьестепенный персонаж, причина подвигов главного героя. Произведение можно было бы назвать «Сын майора», и ничего бы не изменилось.

Мне стало интересно, что нового мы узнали бы, если бы это была история Маши Мироновой? Я пытаюсь взглянуть на события ее глазами. И понимаю: что читатели, в сущности, ничего не знают о том периоде, когда крепость была оккупирована людьми Пугачева. Что с ней происходило? И потом, как она СЛУЧАЙНО встретила в саду императрицу, которая СЛУЧАЙНО знает и заштатного офицеришку Петра Гринева, и отца Маши – коменданта, служившего где-то у черта на рогах… Как императрица знает всех людей в стране? Это же не выдерживает никакой критики.

И я посмотрел на «Капитанскую дочку» с учетом логических дыр сюжета. Знаете, есть понятие «феномен ненадежного рассказчика», когда мы знаем историю только со слов одного человека, и далеко не факт, что все события в действительности были. И там, где детали не сходятся, начинаешь искать объяснение. А что, если Петр Гринев что-то приукрасил? Чтобы казаться, как положено любому мужчине, лучше в собственных глазах?

Теперь очень ждем премьеру. Заинтриговали.

— Стараюсь! (смеется).

Элина Хитрина, IRK.ru, фото — Маргарита Романова